Неточные совпадения
Сидели они у
двери в комнату, где гудела и барабанила музыкальная
машина.
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из
двери мастерской для починки швейных
машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил
дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Самгин попросил чаю и, закрыв
дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то
машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в
дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная
машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как
машина.
На каждом шагу манят отворенные
двери зданий, где увидишь что-нибудь любопытное:
машину, редкость, услышишь лекцию естественной истории.
В другом углу стояла ручная
машина Зингера, около
дверей на гвозде висела малокалиберная винтовка Маузера и бинокль Цейса.
Поутру она несколько ободрилась, когда в восьмом часу по уговору постучалась в его
дверь и возвестила ему, что
машина в Петербург уйдет через четверть часа; ей показалось, что он отворил ей совершенно бодрый и даже с улыбкой.
Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись — и нас — все быстрее — как тяжелая
машина под гору — обжали кольцом — и к разинутым
дверям, в
дверь, внутрь…
Шел, полагаю, минут двадцать. Свернул направо, коридор шире, лампочки ярче. Какой-то смутный гул. Может быть,
машины, может быть, голоса — не знаю, но только я — возле тяжелой непрозрачной
двери: гул оттуда.
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической
машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу.
Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I, нет: исчезла. Этого
машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических
машин, возле
дверей ротной школы, у прицельных станков.
Шаг этот был важен для Люберцева в том отношении, что открывал ему настежь
двери в будущее. Ему дали место помощника столоначальника. Это было первое звено той цепи, которую ему предстояло пройти. Сравнительно новое его положение досталось ему довольно легко. Прошло лишь семь-восемь месяцев по выходе из школы, и он, двадцатилетний юноша, уже находился в служебном круговороте, в качестве рычага государственной
машины. Рычага маленького, почти незаметного, а все-таки…
В тот же день вечером, когда я стоял у
дверей сарая, где хранились
машины, с крыши, на голову мне, упала черепица — по голове ударило не сильно, но другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
Трактир. Задняя занавесь на втором плане, посреди
машина, направо отворенная
дверь, в которую видна комната, налево вешалка для платья, на авансцене по обе стороны столы с диванами.
Василий стоит у
машины и читает газету. Григорий стоит у
двери и смотрит в другую комнату. Жадов и Мыкин входят. Григорий их провожает, стирает со стола и стелет салфетку.
Мелузов смотрит в растворенную
дверь. Звонок. Слышен свисток кондуктора, потом свист
машины, поезд трогается. Из другой залы выходят Трагик и Вася.
Вместо Панкрата послышалось за
дверью странное мерное скрипенье
машины, кованое постукиванье в пол, и в кабинете появился необычайной толщины человек, одетый в блузу и штаны, сшитые из одеяльного драпа. Левая его, механическая, нога щелкала и громыхала, а в руках он держал портфель. Его бритое круглое лицо, налитое желтоватым студнем, являло приветливую улыбку. Он по-военному поклонился профессору и выпрямился, отчего его нога пружинно щелкнула. Персиков онемел.
Бабы и девки бегали вниз, где был ключ, и таскали на гору полные ведра и ушаты, и, вылив в
машину, опять убегали. Таскали воду и Ольга, и Марья, и Саша, и Мотька. Качали воду бабы и мальчишки, кишка шипела, и староста, направляя ее то в
дверь, то в окна, задерживал пальцем струю, отчего она шипела еще резче.
Это был кабинет старика; влево за драпированными
дверями виднелась его спальня, а правее — продолговатая комната или широкий коридор, совсем без мебели, и в конце-то этой комнаты запертая
дверь, у которой теперь толпились все четыре лакея, суетясь, споря, не соглашаясь и в то же время штурмуя эту
дверь и кочергой, и щеткой, между тем как четвертый, позже всех прибывший с ясеневою вешалкой, действовал ею, как стенобойною
машиной.
В
дверь раздался почтительный стук. Вошли спорщики. Буераков просил разрешить их спор: почему в пятилетке такой напор сделан на железо, уголь,
машины в ущерб прочему?
Петр Петрович Коновницын, так же, как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12-го года — Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же, как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и так же, как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытою
дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одною из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть
машины.